Мотылек

   Тени в раю

   Я буду плакать
   завтра

   Я тебя ненавижу!

   Я

   Не уходи...

   Помнить

   Надежда

   Лягушонок

   Останься

   Ни одна ночь не
   станет долгой

   Пара Нормальных
   (Стас/Саша)

   Пара Нормальных
   (Миша/Денис)

   Мой выбор

   Кукла

   Лучше чем я

   Так лучше

   Лю...

   "Ангел"

   Влюбись в меня

   Чудо

   Сиквел к Чуду

   Прости меня

   Быть с тобой...
   (или)
   Мой сладкий заяц

   Горячий дождь

   Обычный

   Позвони в мою
   дверь

   Сиквел к "ПВМД"

   Надрыв

   Effigia (Отражение)

   Расстояние

   Неизбежность

   Feel & Fill me

   Worth the Pain

   Сказка

   Мир на одной
   серебряной
   струне

   Граница горизонта

   Записки с края
   бездны

   Эта жизнь для тебя

   Я смотрел на его
   лицо...

   Уже мертвые

   Мне не холодно

   Сто лет нашего
   одиночества

   Долгий путьnew!


Галерея
Главная Я Ориджиналы Гостевая

 

Боль острого горя - это боль не только распада, разрушения и отмирания, но и боль рождения нового - двух новых «Я» и новой связи между ними, двух новых времен, даже - миров, и согласования между ними... Василюк Ф.Е.

Мы все избегаем любой боли. Боимся и бежим, как от чего-то совершенно противоестественного, неправильного... страшного. Чего-то, что навсегда может изуродовать и покалечить не только тело, просто жизнь, но и почти наверняка душу. Действительно, чего еще можно избегать с таким постоянным и безнадежным упорством: Смерти? Болезни? Позора, страха, несчастья? Да, свою боль мы избегаем, а боль в других вызывает лишь отвращение и желание поскорее уйти, отвернуться, забыть эту случайную слабость как обычный недуг. А может быть нечто прямо противоположное? Нам слишком достаточно того, что в нас внутри, глубоко в самой сердцевине, которая обычна гнилее всего остального, чтобы искать, прятаться и задыхаться еще и от чужих страхов и «неполноценности». Но в каждом правиле есть свое исключение, а может быть вся наша жизнь – это одно большое, сплошное и противоречащее исключение в абсолютном правиле самого существования. И если поменять их местами, то получится еще большее исключение, только на этот раз самому себе. Ведь некоторые из нас пренебрегают болью или... даже получают удовольствие. Кто-то ищет ее так же отчаянно, насколько другой от нее бежит. Можно ли вообще считать боль абсолютным злом, с которым при любых обстоятельствах необходимо бороться? Или может быть только плоть боится страданий, душа же освобождается?...

Этот запах... он всегда сводит меня с ума. Особый запах кожи, такой сладкий и невозможно кисловатый, как забродившее вино. Пряный, терпкий и слишком резкий, чтобы я хотя бы мог попытаться не почувствовать.
Открываю маленькую коричневую бутылочку, замутненную матовым бликом рассеянного света, подношу к носу и делаю глубокий вдох. Через несколько секунд, благодаря увеличению кровотока, усиленные дыханием во много раз ощущения подарят головокружительно-опьяняющее состояние невесомости, обостренное осязание и вкус, настолько резкий прилив энергии, вызывающий ненадолго легкую растерянность и расширенный по продолжительности оргазм. Глубоко внутри появится чувство теплоты, участится биение сердца. Ты сможешь почувствовать, что еще «жив», само участие центрального органа кровеносной системы или «древа», как объясняющий фактор того, что твое дыхание отличается от гудения кондиционеров, а руки колышутся не от порывов темного ветра, как это делают белесые, едва оформившиеся, призраки занавесок.
Всю комнату заливает карминово-красный свет саднящего солнца, льющийся из открытого окна, напротив которого на кирпичной обшарпанной стене горит неоновая реклама. В сюрреалистичном танце этот свет как-будто играет с тенями, причудливо изменяя и искажая привычные очертания комнаты, превращая все в вязкий нереальный сон, мой La pesadilla personal (1), от которого невозможно проснуться просто потому, что ты в нем живешь.
Жить ради жизни или любви другого человека. Достойно и по крайней мере оправданно. А ради его боли? Только ради того, чтобы мучить и истязать, подобно усерднейшему и самому подобострастно старательному ученику откровениям маркиза де Сада, доводить до самой грани, за которой ожидает познание своей сути, свобода и полет вперед, не обязательно вниз, но все глубже, или неизбежный крах. Надломленный собою же дух, разрушенное вечно голодными камнями тело. Ты ведь этого хочешь, мой Рани? Но только именно это и получишь, потому что даже и особенно мне не под силу найти ту сферу высшей духовности и идеальное Божественное пространство, некую мифическую и заповедную Моготу, где одновременно распускается яма Ада, для сосланных нами же самими чувств, процветает Чистилище – место осознания собственной греховности и раскаляется Рай, к которому мы пока не готовы. Бесконечная триипостасия выбранного нами пути.
Он сидит на кровати, спиной ко мне и лицом к окну так, что мне видна тонкая дорожка матово-бледной скулы и я почти вижу часть щеки, покрытую легким пушком. На самой поверхности продолжают играть язычки пульсирующего пламени напротив, но ни одна тень не смеет притупить кукольно-болезненную бледность моего маленького рая. Скольжу взглядом по платиновым локонам роскошных, блестящих, и таких холодных в свете не пробивающейся сквозь потолок неба Луны, волос. Длинные, подобно шелку, они спускаются по округлым жемчужным плечам, пряча от меня узкую спину с тонкой дорожкой позвонков посередине. Возможно, что если бы он поднял руки и развел их в стороны, то я бы увидел символичный крест. Но он продолжает сидеть, все так же неподвижно, давая мне в полной мере насладиться видом полупрозрачного топа с правильно красными оборками и кружевами в комплекте с юбочкой с подвязками и трусиками-бикини, украшенных бантиками по краям. Чтобы оценить очаровательно тонкие чулки с кружевным верхом и черные туфли на по хищному высоких каблуках, мне приходится сделать несколько нечетных шагов по направлению к окну. Ровная линия губ непроизвольно и бессмысленно расплывается в легкой улыбке, почти тут же ставшей хищной, когда я вспоминаю «Мисс Мышку» из вчерашнего полудня-полуночи, с большими черными ушами как у Микки-Мауса и кислотно розовым бантом посередине. Ну что, Le souriceau (2), неужели это стоит всей этой боли?
- Прекрати.
Немного раздраженно, с щепоткой удивления и маленькой толикой страха. Злость, печаль, обида только в скрытых тенью от волос глазах, а значит за кадром.
- Почему?
- Потому что ты знаешь, что мне это не нравится. Заканчивай уже быстрее, - на последнем слове плечи едва заметно поднимаются, но это скорее похоже на непроизвольную физиологическую реакции, чем на открытый протест.
- Если бы ты хотел, чтобы я, как ты выражаешься, побыстрее «ЗАкончил», то тебе давно бы уже следовало лежать с раздвинутыми ногами.
Чувствую легкую досаду от того, что мой голос был слишком выбивающимся из умиротворенной гармонии и упокоенности задремавшей было комнаты. Необходимо разорвать это, прервать контакт и, игнорируя слегка удивленные, вопросительно изогнутые брови двух огромных зеркал напротив, делаю шаг в сторону, возвращаясь обратно. Через секунду тишину перебивает первый звук раздавшейся мелодии.
Когда я слушаю «Реквием» Моцарта, то зажигаю в комнате черные свечи, засыпаю пол «Трубами Ангела», наполняющих все вокруг выдыхаемым ангелами запахом цветка, благоухающего для души. Этот чудовищный контраст дает какое-то отравленное умиротворение и легко крошащееся спокойствие, так похожее на действие самого искусного яда, хотя иногда и безотказные кинжалы с бесшумными шелковыми удавками дарят тепло. За этими прекрасными лепестками скрываются острые осколки битых стекол, а ты всегда ходишь босиком, а может быть просто открываешь все окна настежь, чтобы лишний и такой бесценный раз ускользнуть с прохладной поверхности простыней.
"Lacrimosa" - слёзная молитва души, скорбная мольба, шепот покаяния с трогательными жалобами. Лирическая кульминация, проникнутая трепетным волнением и просветленной печалью. "Agnus Dei" - прощание с миром, обновленная личность, сострадание, актуальность не столько собственного страдания, сколько понимание себя и других. "Dies irae" - это моя любимая часть. День гнева и страсти, кульминация боя. Мир повергается во прах и остается только безумный восторг вечного неба. Все это вместе как символ проявления этапности процесса некоего идеоанализа.
Даже сквозь музыку я слышу его учащенное дыхание, когда он опрокидывается на кровать, подпирая плечами подушки и широко разведя ноги в стороны до самых краев. Мне это нравится. Потому что у моей любви не может быть половины, как и у его доверия. Просто на мгновение прикрываю глаза и вижу, настолько ярко, что кажется, будто чувствую, как взмокшие слипшиеся пряди паутинкой облепили лоб, а скатывающиеся по вискам капельки пота так похожи на вопящий в агонии и срывающийся в рыданиях голос разума, в то время как тело продолжает оставаться неподвижным, лишь вибрируя едва заметной, настолько легкой в своей болезненности, дрожью. Закрытые глаза и чуть приоткрытые губы – и куда именно ты не хочешь меня впускать?
Подхожу к высокой кровати, больше похожей на вздувшийся лист кувшинки или ткань парашюта с низкой воздухопроницаемостью, по центру которого продолжает остывать неподвижное тело. Он громко и жадно втягивает носом воздух, но не двигается, даже когда я ставлю правую коленку на край кровати. За окном продолжают вкраплениями медленно скользить, как-будто в густом чернильно-синем вакууме космоса, мягкие дирижабли, освещаемые вновь и вновь падающими и всегда умирающими звездами. Почти моментально сгорающие, они стремительно летят вниз, оставляя на небе затухающие искры полос-следов.
Не спеша подползаю, стремительно оказываясь все ближе. Внизу живота приятная тяжесть и теплые волны. Хочется тяжело дышать и закрыть глаза. Но вместо этого я нависаю над ним, заслоняя от покалывающего все вокруг искусственно красного света.
- Рани.
От звука моего голоса он только еще крепче зажмуривается, а от прикосновения увлажненного слюной пальца к боязливо налившемся кровью и затвердевшим под тканью соскам, глаза широко распахиваются, противореча законам физиологии. Я почти физически чувствую его дрожь и неприязнь, а еще как «там» моментально становится горячо. Ухмыляюсь, прицокивая языком и качая головой:
- Плохая девочка. Придется тебя наказать.
Из его глаз брызнули слезы. Так неожиданно и совершенно закономерно, как-будто этого было достаточно, чтобы смыть кровавую пелену пробивающегося в открытое окно света, проходящего сквозь ресницы, застилающего взгляд и замыкающегося в безумно скачущие багровые мошки точек пространства, разделяющего вновь. Что ж, это как сломать истончившийся кусочек мыла – ты не всегда делаешь что-то нарочно.
Самым кончиком пальца провожу по внутренней стороне бедра, про себя отмечая секундные колебания его дыхания в ту или иную сторону. Сознание отключается. Ладонями слегка раздвигаю такие упругие и спелые полушария ягодиц, сейчас напоминающие слепой персик, а вот пульсирующая маленькая розочка ануса – «шоколадный глаз». Рани замирает, а я лишь сильнее растягиваю половинки, разводя руки в разные стороны и намеренно причиняя боль. Случайной предвкушающей лаской внезапно резко наклоняюсь, от чего он моментально вздрагивает и пытается сжаться, и быстро провожу языком вверх-вниз вдоль анальной ложбинки. Секс за гранью порога ощутимости – это тоже наказание.
Рани яростно приподнимает свою попку повыше, извиваясь и пытаясь выскользнуть из моих рук, но я лишь крепче сжимаю пальцы, прочно удерживая и сильнее впиваясь в нежную кожу, оставляя следы. Свежие царапины и кровоподтеки делают его еще красивее и желаннее. Иногда мы любим не только свою боль, но и ту, особенно ту, которую причиняем сами... не себе, другим.
Не удержавшись, подхватываю его под колени и резким рывком притягиваю к себе, впиваясь губами в плотные, невинно-розового цвета, соски, болезненно отвердевшие у меня под губами. Внизу живота все горит от сладострастия и какое-то время я выжидаю, но так и не слышу ничего, кроме биения собственного пульса. Эта боль давно уже отошла на задний план, стала словно фоном для иных ощущений. А Рани чуть не стошнило, когда мои пальцы оказались во рту, но это судорожное движение глотки доставило мне лишь еще большее наслаждение.
- Как у нашей птички темные реснички, как у нашей крошки тепленькие ножки, - пропел я и расхохотался, когда хлесткая пощечина обожгла щеку, оставив легкий, но неприятный звон в голове - Как у нашей лапки ноготки-царапки...
Рerfeito, bebê (3). Рука безжизненно, словно враз выдохшись, покорно падает вдоль тела. А я, вместо того, чтобы сразу проникнуть вовнутрь, провожу тупым коротким ногтем вокруг складок, образующих ободок анального отверстия. Но уже через мгновение суховатую, с кусающими мурашками, кожу сменяет влажная, горячая и скользкая слизистая оболочка. Мягкие губы Рани искривляет нервная усмешка, а глаза остаются влажными. Глаза, цвета спелой вишни с муаровыми волнами рубиновых бликов. Иногда мне было приятно думать, что он маленький кролик гермелин, имеющий чистый белый мех, очень короткие стоячие ушки и большие красные глаза. У них сердце и кровообращение слабее, чем при других расах, а мех особенно мягок, к тому же они очень скоро становятся ручными и привязываются к хозяину.
Почему-то именно в этот момент, когда я наклоняюсь к одному из бантиков-близнецов и горячо дышу, чтобы уже через мгновение легонько подуть, охлаждая дыханием, в голову приходит мысль, что я бы не хотел остаться в его памяти La photo accidentelle (4), чужим Die Person (5) на случайном снимке. Это особенно часто бывает в больших компаниях, почти всегда в молодости, когда в кадр набивается как можно больше лиц, каждое второе из которых незнакомое. Потом, когда мы проявим эти снимки, если они так и не останутся на карте памяти устаревшей модели фотоаппарата, то вряд ли когда-нибудь вспомним или сможем объяснить кто это был и зачем. Толпа, массовка, перенесенная из вечно шумящих улиц, переходов метро, суетных парков и заполненных ресторанов на кусочек пленки. Люди, которые с таким же успехом могли бы пройти за вашей спиной, потому что вы никогда и нигде их больше не встретите, не узнаете имени, не скажите интернациональное «hello». Зачем все это? Зачем мое лицо здесь, Рани?...
Прижимаюсь лицом, ощущая этот особый и принадлежащий только ему одному, запах. Мускусный запах молодого и такого желанного тела. Втягиваю его носом и, неожиданно для самого себя и едва касаясь, обхватываю сладкую, блестящую головку губами, ощущая языком вкус просочившейся сквозь шелк маленькой солоноватой капли. Он вздрагивает. Облизываю губы. Игра без слов, одними касаниями, насмешка в моих и презрение в его глазах. От маленькой внутренней лжи привычный окружающий мир не пошатнется.
Во рту становится горячо. Я аккуратно подцепляю пальцем эластичный край резинки, после чего ложу кончик языка на гладкую, перламутровую головку и начинаю натягивать бархатную кожицу члена на язык. Затем медленно довожу губы до основания, пока нос не оказывается в кудрявых и щекотных волосах, восхитительно пахнущих чем-то очень сладким и вкусным, от чего слегка кружится голова. Мне даже захотелось причмокнуть от удовольствия, но вместо этого я носом стал медленно вырисовывать знак бесконечности, зашифровывая в прошлом наше будущее. Его прохладное как фарфор тело – мышцы груди и живота, застыло, мне даже показалось, будто он перестал дышать, голова на подушке мотнулась в сторону, вырывая отрешенный взгляд из одной единственной точки, губы предательски высохли.
Поиграв так какое-то время и плотно обхватив увлажненный слюной член губами, пока он не уперся в небо, я начал медленно водить головой вверх-вниз, продолжая свой шедевриальный рисунок. Выпустив член, я почти физически почувствовал его разочарование, потрескивающее в сухом прокаленном воздухе и как-будто отражающееся в расширенных, расфокусированных зрачках, на самом дне иной реальности, в фундамент которой обычно закладываются четырехкраеугольные камни, где он еще секунду назад жил.
Я повторял это снова и снова, единственный из нас испытывая лихорадочно-триумфальную насыщенность, пока хрупкое тело пружиной выгибалось, колотилось, вибрировало, дрожало от желания и напрягалось в моих руках, то подаваясь навстречу, то внезапно замирая на последнем судорожном выдохе. Крик давно уже перешёл в хрип и пропал, слышно было лишь тугое и прерывистое частыми спазмами, поверхностное дыхание. Своеобразная асфиксия без участия моих пальцев на его лице. Для меня же это было неким обретением бессмертия и выплеском накопившейся ярости. Наш общий «Дракон в подвале» (6). Это как слушать одновременный скрип тормозов и Vivaldi: Concerto for four violins in B Minor, только... ты сам на бешеной скорости мчишься в этой машине. Убегаешь или пытаешься успеть. Неважно.
- Шетти...
Едва различимый звук как колебание воздуха на моей щеке. Наша обоюдная аксиома заключается в том, что боль можно устранить только болью. Ограничение боли, приглушение боли, все то, что ранит, интенсивность и глубина ран... Все это ведет к кошмару. Но каждый раз, когда я смотрю в его глаза, я могу видеть что-то глубоко внутри, что его убивает. Это не я. Это все равно рано или поздно, но произойдет. Без меня.
- Ну давай же... – мой шепот.
Рани широко и призывно раздвигает ноги, сжимая ладонями разведенные в стороны колени, открывая вид на мокрые волосы, прилипшие к лобку в белесых жемчужных капельках. Он сгибает ноги и разводит их еще шире, неуклюже и отчаянно цепляясь острыми каблуками за белье. Раздается треск разрываемой ткани, вспарываемый внутренне глухую тишину – disabled (7). Я вижу, как расходятся половинки попки и открывается вид на розовое тугое колечко. Невыносимый зуд. Боль, рвущая душу на части, которая вырвавшись на свободу, порождает лишь новую боль, а мне так нужно смотреть на его лицо и читать на нем эту боль. Это делает его красивым и почти совершенным. Моя зависимость как складень жертвы, долга и любви. Наш симбиотический союз. Утраченная, так никогда и не обретенная, свобода, где опасность одиночества тем явнее, чем полнее ты становишься частью другого человека, поглощаясь им или поглощая его сам. Леопольд фон Захер-Мазох и Донасьен де Сад. В конце концов, кому из нас решать, что есть норма, а что девиация? Крик, унижение и наказание бессильных, беспорывных родителей и уродски выпуклая инверсия как осознание того, что кто наказывает, тот непременно должен защищать и брать ответственность. Опека как производное от обязательного причинения боли, дающее приятное чувство или имитацию спокойствия, надежности и любви к себе со стороны того, кто эту боль причинил. Да и нужно ли более веское доказательство, когда значение имеет только наша начальная и конечная завязка под названием "боль-удовольствие".
Ввожу кончик языка в канал члена, слегка, но достаточно болезненно, царапая зубами. Я точно знаю, что не услышу крика - он давно устал кричать, на губах проступила пена, а подушка промокла от стекающих по подбородку вязких ниточек слюны. У меня в голове стоял ужасающие шум и гул. Я так сильно любил его в этот момент.
Мы с детства воспринимаем любовь как спасение от всех бед, некоторую безошибочно верную комбинацию, которой можно полностью уравновесить всю нашу жизнь, нечто, что принесет покой и радость, а главное, вечное счастье. Но вся наша жизнь состоит из постоянных ошибок и тех важных обличительных, случайных открытий, которые мы тут же забываем. Наверное, в этом и есть истина. В ошибке на каждом шагу.
Извержение было болезненным, сильным, терпким и долгим. Со слабым криком, больше похожим на предсмертный стон, который он старался не пустить через плотно сжатые зубы, так что я видел, как его челюсти свело и дышать стало почти невозможно, с жалобным треском истерзанных простыней. Мы оба замерли, тяжело дыша. Я тоже получил оргазм, но иной, гораздо более яркий и сокрушительный, который может дать только власть над другим человеком. Да, и он был рядом - весь мокрый, растрепанный, почти живой. Мой. С вырывающимся из приоткрытых, облепленных мокрыми спутанными волосами, губ, хриплым, едва различимо тонким дыханием, остекленевшим взглядом погасших глаз, лихорадочно горящими скулами. Моя Кадмова победа(8).
- Sic itur ad astra (9).
Малыш до боли закусил губу, в глазах застыли злые колючие слезы. Самые болезненные, потому что бесполезные, полностью пропитанные только одним чувством – беспомощностью. В углу припухших бесцветных губ пузырилась капелька слюны цвета фуксии, смешанная с кровью из насквозь прокушенной губы. Иногда мне кажется, что то, находящееся глубоко внутри, давно уже стало чем-то наподобие Cloaca maxima (10), только намного глубже и грязнее, чем в Древнем Риме. Нет места лекарствам там, где то, что считалось пороком, становится обычаем. Мой персональный путь через Аверн (11).
- Шетти...
Губы уже почти не слушались его, а в сказочно-волшебных глазах, именно в самой чернильной точке зрачков, за границей потемневшей радужки, на миг мелькнуло легкое изумление, когда сглатывая собственную кровь и с трудом переводя дыхание, он случайно слизнул соленую жидкость с губы. Пользуясь этой внезапной паузой и его забавным замешательством, я подался вперед и проник языком в приоткрытый рот. На совсем короткий, беспомощный миг я позволил себе это – поласкать языком высунутый в ответ язык Рани. Честная и равноправная игра, самосохранение организма от черной вязкой желчи, глубоко внутри размазанной по внутренностям и смешанной с кровью. Это как соринка, попавшая в глаз или травма колена, при которой очень важно придать такое положение ноге, которое предупреждало бы дальнейшее разрушение сустава. Боль становится тем пеленгом, который позволяет из всех возможных положений инстинктивно выбрать наиболее благоприятное, оберегая от еще большей боли. Боли, в этом случае оказавшейся во благо. А передо мной на кровати – открытый и пронзительно беззащитный, мой личный раздражитель - однажды вызвавший боль и запомнившейся на всю жизнь благодаря полезному и важному свойству мозга оставлять в памяти прочный след о болевом воздействии. Но я никогда не мог даже попытаться избежать этого, проявить большую осторожность или осмотрительность. Пытаясь не совершить одну ошибку, я бы неизбежно вовлек себя в другую, теперь принимая все страдания как от одной, так и от другой. Хотя может быть это давным давно стало моей фантомной болью, когда мозг зафиксировал боль, которой уже давно нет. Она была давно удалена, вырвана и выдроблена, но по прежнему настолько реальная и яркая... Боже, я даже сейчас могу ее чувствовать – всегда разную, но неизменно общую, режущую, колющую, парализующую в пальцах руки, висках, глубоко в давно отсутствующем сердце. Моя болевая доминанта, призмой преломляющая сознание. И никак, наверное уже никогда, не получится подавить эту боль, даже избирательно, найти безусловно и всесторонне правильное, эффективное и безопасно безвредное решение. Ни анестезиология, ни современный наркоз, ни раскрытие тайны нейрохимической природы боли, ни синтезирование лекарств, изменяющих и преобразующих состав крови.
Из мыслей на поверхность удачно притворяющейся, что совсем ничего не происходит, комнаты, наподобие робота, успешно имитирующего человека, вырывает болезненный стон, плавно переходящий во всхлипывания. Это вызывает сардоническую гримасу на моем лице, несколько хищную, но я сам еще не определился – должна ли это быть улыбка или просто смех. Скорее судорожное сокращение лицевых мышц, как если бы я отравился произраставшей на острове Сардинии ядовитой травой. А еще убогая и уродливая жалость, столь же правильная и естественная, как туловище человека с головой рыбы... к самому себе.
Рани лежал, ожидающе вытянувшись, расслабленный от истомы, с закрытыми глазами, а между разведенных ног дышал, чуть подрагивая, член, окруженный курчавыми темными волосами с едва различимой в полумраке, пульсирующей фиолетовой дорожкой вены вдоль, начинающейся у самого основания справа и уходящей под головку, которая давно обнажилась. Между маленькими нежно-розовыми, увлажнившимися губами на вершине отсвечивала капелька тягучей белесой влаги. Грудь вздрагивала и ходила ходуном от аритмичной частоты жадного дыхания, руки бессознательно комкали простыню, где под ладонями с каждой стороны темнело по четыре маленьких багровых пятнышка неправильной формы с нечеткими границами, а бедра сводила судорога. Мне захотелось помыть руки, но я знал, что это бесполезно. Как бы насухо не вытирать ладони, они все равно окажутся липкими. Этого просто недостаточно. Мы все боимся боли, но кто-то может сам попросить о ней...
Дергаю Рани на себя - перед глазами, словно в замедленной пленке, мелькают расцвеченные красными огнями волосы, а когда я переворачиваю его на живот, они распустившимся фейерверком из цветков опадают на мятые и скомканные телом подушки. Тот, кто сумеет себя преодолеть - избавится от боли бытия. Третьего не дано. Третьего нет.
Чужое тело билось в моих руках, агонизируя, сначала сделав как-будто нечаянный рывок вперед, потом на миг замерев, чтобы снова начать вырываться, но оно очень быстро дошло до предела своих физических возможностей. Моя окончательная победа над болью - сильной, иногда непереносимой. Его сфинктер, сжимаясь, не давал мне войти, сопротивляясь и вызывая болезненно режущие ощущения, а вместе с ними желание во что бы то не стало сломать. Сука! Он специально не расслаблялся, рефлекторно сокращаясь и не впуская член внутрь, а потом начал тужиться, стараясь вытолкнуть едва проникшую внутрь головку наружу.
Ухватив Рани за узкие бедра, я с силой вогнал свой член на всю длину, не удержавшись от стона блаженства. Горький, злой, колкий, резкий, едкий, ядовитый, язвительный, но такой горячий и тесный внутри. Маленький узкий рай для меня одного. Он тоже стонал, почти кричал, как-будто в нем откуда-то могли взяться силы. Схватив одной рукой за волосы, а второй продолжая впиваться в бедро, я развернул его голову так, чтобы как можно плотнее прижать к подушке, а потом одним резким движением потянул назад. Через секунду на пол упали роскошные платиновые волосы, почти тут же превратившиеся в уродливо бесформенную и безжизненную массу пустых, отыгравших свое, декораций.
Я разрывал его тело бешеными толчками, почти расшибая силой ударов, а оно лишь изгибалось от боли каждый раз, когда я входил в унисон ударам сердца и характерному шлепающему звуку одновременно соприкасающихся влажных бедер. Сознание полностью отключилось, все поплыло словно в вязком тумане, больше похожим на синтетический дым. Мыслей не было, осталось лишь постоянное в своей беспрерывной константе наслаждение, впитываемое каждой клеточкой содрогающегося в движении тела. Это продолжалось вечность. Всепожирающее время...
Бесконечно растягивая движения на минуты, я знал, что он сейчас чувствовал. Ощущения того, что вся промежность выворачивается наизнанку, возбуждающие импульсы настолько усиливаются, будто кожа в местах контакта вообще отсутствует, а реакция нервных окончаний становится подобной электрическим разрядам в мозг. Даже от «этого» может быть больно.
Происходит мощное сокращение тазобедренных мышц, но поскольку сам оргазм уже произошел, эти конвульсии вызывают болезненные ощущения... хотя безусловно, приятные. Стоило ли это всей той боли? Достойная, равнозначная плата или эфемерный обман, где только ты реальность?
Для него это было оскорбительно и унизительно, но он взмолился со слезами и стонами, просил... Где-то между максимально убыстренным темпом с мелкой амплитудой, ударами боли и движением, когда я полностью доставал член из расширенного, уже не закрывающегося истерзанного ануса, наблюдая за сокращениями пульсирующего сфинктера, и в самый последний момент с силой входящего обратно на всю длину, пришла мысль, что это неотвратимо. Каждый раз, проживая и пропуская через себя все это заново, я превращал боль распада, разрушения и отмирания, в вечность, где страдание – это бездна. Это наша врожденная ошибка – убеждение, будто мы все рождены для счастья и любви. Остальное вызывает лишь резкую нетерпимость и неприятие, как противоестественное состояние, ненормальность, которой мы боимся, отвергаем и избегаем. Но на самом деле это бесполезно, потому что нам никогда не достигнуть счастья, даже с осознанием окружающей действительности и правил, по которым надо строить жизнь. Боль и страдание – это всего лишь одна из реалий нашего бытия, некий абсолютный критерий реальности, где единственная реальность - это страдание. Зло ли это или необходимость? Может быть просто подождать, пока весь мир не перестанет существовать, а когда ничего больше не останется, то боль, само несчастье, перестанет быть болью и несчастьем. Больше не будет ничего, что дало бы противоположное осознание, с чем можно было бы сравнить и сказать: Да, это больно. И тогда остается одна опустошенность, а потом и это пройдет, потому что все проходит. Может быть это и называется «смертью»? Наша целая вечность. Сладкий и долгий полет к умирающим звездам. Можно ли умереть и после смерти? Фильмоскоп, выключение света, натягивание простыни, кажущаяся теплота и благословение жизни, утешающая своим значением, но только до того момента, пока не попытаешься все это заснять на память, чтобы убедиться – там ничего нет. Пустота снаружи, разрушение и хаос внутри.
Перед тем, как он окончательно потерял сознание, я довел его до оргазма еще три раза. В этом была только одна правда - продлевать сексуальное удовольствие можно до бесконечности, превращая даже наслаждение в страдание. Рай в Ад. Счастье в Боль. Причиняемая или переживаемая, иногда почти одинаковая. Мой shona (12) молодец – в этот раз он помог продлить нас немного дольше, с каждым разом все дальше и дальше в глубь... назад. Боль тоже может быть застарелой, украшенной навязчивым чувством вины. А иначе она была бы слишком безобразна как маска без лица. Как узкие туфли, стирающие кожу до крови, непристойно до самой плоти, откровенно показывая нам из чего мы состоим. Со временем что-то меняется, мы продолжаем носить неудобную, калечащую обувь и следы исчезают, лишь изредка проявляясь вновь. Но значит ли это, что материал стал нежнее или сама кожа грубее? Неужели так? Что-то совершенно чудесным образом меняется?
Я осторожно провел рукой по черным прядям, рваными концами заканчивающимися на затылке. Казалось, продли их чуть дольше и слегка заостри, как они вопьются в нежную кожу, оставляя темно-бардовые капельки, выступающие на идеальной гладкой поверхности и лишающие жизни. В такую минуту я понимал - кое-что можно потерять навсегда, но только не то, чем никогда не обладал или что еще до создания самого мироздания было навсегда утеряно, а потом и забыто вместе с мифическими реликвиями сменяющихся цивилизаций. Парадокс начала и конца. Равнозначность протопатической и эпикритической боли. Не из-за отсутствия ли второй произошло очередное опустошение Земли?
- Рани...
Непреодолимое одиночество, копящее горечь на само себя. Наклоняюсь и замираю, за сотые и тысячные доли миллиметра до его шеи, щекоча дыханием робкие бесцветные волоски. Шепчу одними губами, делясь самыми сокровенными тайнами и признаниями. О да, это самый внимательный и благодарный слушатель, отвечающий каждому остаточному движению губ и чуть слышному биению сердца. Никогда постоянные, все время играющие и меняющиеся, только они могут дать ответ. Искренний и откровенный. Милое дитя. Моя услышанная молитва, потому что даже пустота уходит в пустоту. Но что мы можем достичь в той пустоте, которая недостижима? Я никогда не хотел, чтобы наша жизнь была похожа на книжку, где действуют герои, связанные только одной причудливо-капризной сюжетной линией, не обязательно любовью, чтобы быть главными друг для друга. Может быть именно поэтому когда-то читал взахлеб, за пару часов на страницах проживая целую жизнь, обрушивающуюся страшной усталостью, растерянностью и странной расшатанностью со множеством непроходящих вопросов: может ли быть все иначе?
Поднимаюсь. Босые ступни неслышно ступают по мертвым лепесткам, уже через секунду становящимися влажными и оживающими... совершенными в багровых пятнах расплывающейся и темнеющей в полумраке крови. Кругом тьма и даже красный свет уже не греет. Пока Бог спит, мы пройдем наш путь от рая до рая, чтобы когда-нибудь снова быть, а не казаться, чтобы вновь найти самих себя в этом сплошном состоянии безжизненности или просто в телах друг друга. И это произойдет, даже если погибнет весь остальной мир. Останавливаюсь напротив большой картины. За спиной спит моя боль, но я не оборачиваюсь. Я сказал все и он меня слышал, ведь мои слова вливались прямо в сердце. Сердце не только разум, но и вместилище внутреннего откровения, орган познания истины. А сейчас я просто отпущу дыхание, ощущая на лице вязкую и липкую, стекающую краску давно облупившейся маски. Это может быть действительно очень страшно, но среди всей этой пустоты мы пока просто «будем», до того самого момента, пока вновь не начнем жить. Наша Terra incognita (13).
Я всматриваюсь в картину, которая всегда меня завораживала. Обычный пейзаж, осень, но такое странное и вместе с тем привычное ощущение, будто там внутри и есть моя жизнь, а сам я давно уже лишь посторонний и ничего не решающий наблюдатель, нелепой тенью нависший над миром. Да, иногда мне кажется, что именно там я и существую – это та реальность, в которой протекает мой мир. Заброшенный парк, бесконечно уходящая вперед аллея, по бокам которой незыблемым напоминанием быстротечности времени неподвижно и молчаливо стоят высокие многолетние деревья. Странный тусклый свет солнца, как-будто нехотя пробивающегося сквозь плотную пелену неба. Акварель, смешанная с легкой грустью, невыносимой, острой тоской и постоянной болью уродливым ожогом глубоко внутри. И как логическое довершение давящего одиночества и неизбежности – туман, превращающий листья под ногами в разноцветные грязные точки. Протягиваю руку к картине, но почти сразу же замираю, так и не коснувшись, замерев за сотые и тысячные доли миллиметра до. Вместо этого провожу рукой по гладкой коже головы, совершенно лишенной волос, но даже сейчас я все еще помню это мягкое прикосновение. Можно ли попросить о боли? Можно ли желать чего-то настолько сильно, что все остальное перестает иметь значение? Сделать себе во вред, только бы не останавливаться и хоть что-нибудь делать, тем самым покалечив саму интимную основу существа, не понимая, что это меняет все и принимая песок за воду. Даже чувства, замещенные язвами и гангреной ежесекундной борьбы. Да, надежда человека на вечно растянутое счастье не осуществима, а боль способна свободно принимать любые формы. Постоянная уравновешенность, со временем превращающаяся в безучастность, последний порог того, что еще можно переступить и почувствовать. Я всего лишь хотел сделать его счастливым... просто быть для него. Всем. Абсолютная любовь, рядом с которой ничего не имеет смысла.
Боже... я все еще это чувствую...

Останавливаюсь напротив большой картины. Мое внимание всегда приковывала изображенная там печаль, как нечто, что существовало и будет продолжаться во веки веков. Осторожно провожу самыми кончиками пальцев по чуть выпуклым линиям, расплывающимся перед глазами разноцветным пятном со множеством оттенков, но если сделать несколько шагов назад, то я с легкостью смогу различить заснеженный парк, с бесконечно уходящей вперед аллеей, по бокам которой неподвижно и молчаливо стоят высокие многолетние деревья. Зима – мое любимое время года и я даже сейчас могу ощутить прохладно-влажные следы снега на лице. Это чувство... Странный тусклый свет солнца, как-будто нехотя пробивающегося сквозь плотную пелену неба. Акварель, смешанная с легкой грустью, невыносимой, острой тоской и постоянной болью вызывает какое-то воспоминание глубоко внутри. Потеря и неминуемое замирание жизни белесой ускользающей дымкой вдалеке, там, где должен быть конец... горизонта. Мне всегда казалось, что именно там все и заканчивается, просто потому, что этот парк не может быть бесконечным. А еще все это напоминает одно место и время, когда я был очень счастлив. Когда были «мы». От одного этого воспоминания на губах расплывается грустная улыбка, а на душе становится светло и одновременно с этим приходит чувство глухой боли, но я отмахиваюсь от нее как от назойливой большой мухи и быстрыми шагами пересекаю комнату, боковым зрением успевая отметить косые, стремительно летящие линии дождя за окном, чтобы уже через несколько секунд замереть на пороге.
Он сидит в ванной, до краев заполненной прозрачной водой так, что я могу видеть каждую черточку его тела, с целомудренно крест-накрест сведенными острыми коленками. Когда я вошел, он резко поднял голову и правая рука с лезвием замерла за миллиметр, какую-то совершенно тонкую границу, до по-детски тонкого запястья второй руки. Улыбка.
- Привет.
Короткие черные волосы облепили бледный лоб, непослушными рваными прядями замерев на мокрой коже. В темно-карих вишнях глаз маленьким бесенком застыло ожидание и безоговорочная вера в то, что ничего необычного не происходит. Давно уже...
- Саааш, ну что ты молчишь? Стоишь тут и так на меня смотришь, - прячет весело улыбающееся лицо в коленях, но я еще успеваю заметить ямочку на левой, с лихорадочным румянцем, щеке – Я стесняюсь.
Да, я забыл... Забираю выбившуюся, длинную прядь светлых волос за ухо и слегка сконфуженно улыбаюсь.
- Прости, тебе помочь?
Я имел в виду совсем другое, но он тут же радостно кивает и протягивает лезвие.
- Ром...
Лёгкая добрая детская улыбка:
- Саш, ты же обещал...
Неужели тебе так нужна боль? Неужели ты без нее не можешь? Но вместо этих, таких привычных наедине с собой вопросов, я молча подхожу к нему и протягиваю руку... за сотые и тысячные доли миллиметра до и вот уже на моей открытой ладони металлическим блеском плотоядно оскалившейся пасти, лежит острый кусочек стали. Я обещал, мне необходимо это сделать, потому что нет другого выхода... я обещал ему... Просто не думать, не анализировать, не чувствовать... боль. Иначе я не выдержу этого отчаяния и что-то навсегда надломится...
- ...душа.
- Что?
- Саш, ты веришь в вечное возвращение, когда ты снова и снова проживаешь одну и ту же жизнь? - спросил он тихо и как-то чересчур наигранно беспечно, вместе с тем старательно отводя глаза в сторону, чтобы с забавно пристальным интересом изучить что-то на белоснежном кафеле за моей спиной – Все когда-нибудь повторяется вновь. Это теория Ницше...
Как бы оправдываясь добавил Рома, а я вдруг совершенно искренне улыбнулся, правда, немного более грустно, чем мне бы хотелось.
- Если так, то я хотел бы кое-что переиграть.
- Правда? Что?
- Не знаю, на какой именно из двух вопросов отвечать первым.
- Ну Сашааа...
Это безнадежно. И это убивает меня внутри. Иногда мне кажется, что даже небеса над нашими головами разные, а это значит, что Ад отличается и «там» мы никогда не будем вместе. Вместо ответа я бы просто совершенно беспечным и будничным тоном хотел бы сказать, что сегодня ночью опять плакал. В другой комнате, дождавшись пока он заснет, а перед этим несколько часов убаюкивая его в своих объятиях. Но вместо этого я должен был сказать что-то про «вечное возвращение», что-то совершенно бесполезное и глупое. Должен был, только никак не могу заставить губы пошевелиться, а рука так и продолжает сжимать лезвие в давно увлажнившейся ладони. Я должен был что-то ответить, сказать... но что?...
Мы смотрели в глаза друг другу, пока взгляд его глаз не потемнел.
- Саш...
- ...
- Хочу тебя.
И не дожидаясь ответа, Рома резко подается вперед, жадно притягивая к себе за шею и тем самым окончательно намочив мою рубашку. Я тут же подхватываю его, крепко прижимая к себе, так сильно, боясь отпустить хотя бы на миг. Знаю, ему не нужна моя нежность. Он давно сломал меня, передробив кости и выкроив под пустой тканью оболочки тела совершенно другого человека. Пусть даже это уже не я. Неужели это стоит того... всей этой боли?
Рома улыбается, призывно выгибаясь и лишь сильнее обхватывая мою шею руками:
- А я бы ничего не переигрывал. Ни-че-го.
Словно отголосок своих же собственных слов повторяет он и улыбка становится еще шире, а я только сейчас краем сознания удивленно улавливаю тихую, едва слышимую мелодию, льющуюся из соседней комнаты.
- Что это?
- Моцарт. Мой любимый Реквием.
Реквием по мне.
- Саш...
- М?
- Я люблю тебя.
И у меня в сердце вдруг образовывается вселенская пустота, совершенно ненужная и такая долгая как сама вечность.
- Я знаю.
br>

В комнате играет «Реквием» Моцарта, а я стою напротив окна и даже не вижу пушистого блестящего снега, неторопливо падающего и волшебно сверкающего в приглушенном свете уличных фонарей. Взгляд все время натыкается на расплывчатое, далекое и такое призрачное отражение картины, висящей на противоположной стене. А еще я чувствую этот вечный холод, как-будто нахожусь с противоположной стороны от стекла. Несмотря на то, что зима мое любимое время года, дарящее чувство умиротворенности со всем окружающим миром, надежду на чудо и то, что с началом нового года можно будет начать и новую жизнь, наполняющую сердце ожиданием счастья, стремлением к движению идти вперед, но... ничего уже не изменится и этот мир так и остается непонятным, таким одиноким. Мне кажется, что я действительно осознал это только сейчас...
Картина. Сейчас там изображена весна... весна, которой больше никогда не будет. Губы сами собой растягиваются в слабом подобии улыбки, не выражающей ничего - скорее просто реакция на то, что происходит внутри. Я так и не научился жить ни без него, ни для него. Моя история давно уже похожа на бесконечную и такую знакомую мелодию, только звучащую из наушников случайного прохожего – настолько искаженный звук, что невозможно узнать или просто понять, что именно это было. Я мог продолжать лелеять совсем слабую, почти истончившуюся надежду, что однажды, совсем когда-нибудь, он увидит мое настоящее, такое уставшее лицо и поймет... Или хотя бы попытается. А может быть я сам себя не узнаю, настолько эта боль будет застаревшей и такой же естественной, привычной как ток крови в венах. Но я не могу потерять того, кто для меня все, потому что тогда это все будет напоминать о нем каждое мгновение. И не могу дать почувствовать свою нежность и любовь - именно такую, какую я хотел бы разделить и показать, а не глухо чувствовать и сильно слышать глубоко внутри, каждый день стараясь вытеснить из сознания, забыть. Просто всегда есть предел, а еще должно быть что-то нерушимое...
Для кого-то это чья-то жизнь. Для меня моя. Возможно, что если я буду стоять позади него, не рядом, просто на пару шагов дальше, то протянув руку, спереди покажется, будто это есть самое настоящее прикосновение, почти касание. Может быть это и есть наше движение?
Раскрываю ладонь, которая по своей бледности могла бы принадлежать и призраку. Иногда такое чувство, особенно когда смотрю на картину, что так оно и есть, а будущее, прошлое и настоящее так переплелись и уже не понять кто ты. Или кем был когда-то, слишком много всего накапилось, начиная с того самого момента, когда ты готов и способен любить, и заканчивая той последней мыслью, когда тебе кажется, что умираешь и уже поздно что-то менять. Эта вся боль нарастает и уродует тело подчас сильнее самого страшного паразита, режет душу, оставляя тупые раны глубоко внутри и впрыскивая в кровь своеобразный антисептик, не убивающий, не притупляющий страдания, а заставляющий мириться с тем, что когда-то казалось чудовищным и непоправимым.
Лезвие слабо светится в темноте и сейчас я почти готов залюбоваться этой бездушно-опасной красотой, но вместо этого рука как-будто сама сжимается, а я с каким-то отстраненным удивлением и даже любопытством смотрю на сумасшедше стремительный бег, бег за или от боли... на то как сквозь непривычно окаменевшие пальцы на пол стекает черная кровь.
- Саш...
Голос обрывается и в возникшей абсолютной тишине я каким-то рваным движением, больше похожим на дрожь, поднимаю глаза, чтобы прочитать в ответном взгляде: изумление, осознание, понимание... беспомощно-растерянную мокрую улыбку сквозь слезы.
- Рома!
Так страшно мне еще не было никогда. Стремительным шагом пересекаю разделяющее нас расстояние и прижимаю к себе, буквально вдавливая в себя - так крепко, невозможно сильно, пока раны глубоко внутри не начинают тревожно ныть.
- Маленький, прости... прости, я напугал тебя... все хорошо, Ром, все хорошо...
Понимая, что больше не выдержу этой неизвестности и боли, которую ему невольно и так глупо причинил, обхватываю его мокрое лицо ладонями и стараюсь заглянуть в скрытые тенью от челки глаза, но взгляд почему-то не поднимается выше бледных подрагивающих губ... Я замираю, в то время как любимые губы расплываются в довольной и такой безумно-дикой, счастливой улыбке, что на какой-то бесконечно-короткий миг мне становится по-настоящему страшно. А сколько невообразимой нежности в его глазах, когда он легонько проводит ладонью по моим спутанным волосам, играя короткими прядями на затылке.
- Саша, я...
Он говорит, а в голове у меня проносится только один единственный вопрос: Стоит ли это всей ЭТОЙ боли? Сильнее сжимаю ладонь. И единственно правильный ответ: Да, это стоит боли...
...и я улыбаюсь.



(1) - персональный кошмар
(2) - мышонок
(3) - идеально, детка
(4) – случайный снимок
(5) – лицо
(6) - имеется ввиду образ дракона, надежно замурованный в фундаменте нашего разума, симболизирующий накопившуюся боль, слишком сильную, чтобы ее принять, и переживания, выплескивающиеся в настоящее.
(7) – инвалид
(8) - «Кадмова победа» - победа, одержанная чрезмерно дорогой ценой и равносильная поражению, или победа, гибельная для обеих сторон
(9) - так идут к звездам
(10) - великая клоака, великая помойная яма, часть античной системы канализации в Древнем Риме
(11) - имеется ввиду путь в подземное царство
(12) - на бенгали означает «сладкий»
(13) - неизвестная земля; перен. нечто совершенно неизвестное или недоступно


2009-09-02




Hosted by uCoz